Уже совсем скоро выйдут мемуары Льва Лурье, которые мы с нетерпением ждем. А пока делимся с вами небольшим еще одним эксклюзивным фрагментом из будущей книги.
Я родился 19 апреля 1950 года в ленинградской больнице имени Эрисмана. Моя мать, Ирина Ефимовна Ганелина, работала врачом, отец, Яков Соломонович Лурье, историк, был фактически безработным. В 1949-м его начали таскать в Большой дом, требовали показаний на приятелей (помню фразу следователя: «Давайте, Лурье, давайте, не тяните кота за хвост!»). Он по совету деда и отсидевших друзей, зачав меня, бежал в провинцию - Мурманск, Архангельск, Харьков, где и скрывался от Министерства Государственной Безопасности, и вернулся в Ленинград окончательно только в 1953 году.Так что в раннем детстве я жил с матерью, Ириной Ефимовной Ганелиной, врачом, ставшей с течением времени знаменитым в городе кардиологом, и няней, Ольгой Арсентьевной, крестьянкой из-под Великих Лук.
Отец, будучи безработным, жил литературными заказами, в чем ему помогал, в частности, Дмитрий Сергеевич Лихачев, вместе с которым они выпустили «Послания Ивану Грозному» в серии «Литературные памятники». После смерти Сталина Яков Соломонович устроился работать в Музей истории религии и атеизма, ныне Казанский собор, к бывшему секретарю Ленина Владимиру Бонч-Бруевичу, очень колоритному старикану (кроме большевизма он известен трудами по истории сектантства). Поработав некоторое время в Музее истории религии и атеизма, отец, занимавшийся московско-новгородской ересью конца XV века, перешел в Пушкинский Дом, где и работал до 1981 года, когда его оттуда выгнали.
Дед мой, Соломон Яковлевич Лурье, знаменитый знаток античности, тоже был в ту пору выгнан со всех работ: и с истфака, и из Института истории. Потом умер Сталин, вернулся отец, а дед уже не вернулся: преподавал до конца жизни во Львове, где все предыдущие профессора античности были уничтожены немцами и коммунистами. Заведующим кафедрой во Львове у деда был человек, который при немцах был начальником биржи труда. Но для начальства и то было хорошо — не еврей, не поляк и, главное, не бендеровец. Дед, впрочем, скорее сочувствовал УНА-УНСО, так что я воспитывался в ощущении любви к братскому украинскому народу.
Я был единственным внуком Соломона Яковлевича, и он мной много занимался. У него был свой воспитательный метод, довольно парадоксальный. В частности, воспитанный строгим отцом, человеком викторианских нравов, он с детства любил все непристойное (частушки, шансонетки, всякого рода неприличные стишки вроде знаменитой «Семинарской азбуки»). К ужасу многих, и меня он им обучал. Среди того, что запомнил, было четверостишие его собственного сочинения: «Слушай, юнец, молодец: не балуй. Вызовешь этим одно отвращенье, бабке своей не показывай ху…дших сторон своего поведения». Такого рода стихотворных шуток дед знал множество, на древнегреческом они называются «экопроздакетос» («не то, чего вы ожидаете»).
Любовь к обсценному однажды очень выручила Соломона Яковлевича. В Могилеве, где он вырос, процентная норма в гимназии не позволяла надеяться на поступление. Поэтому дед заканчивал реальное училище в Мемеле (сейчас – Клайпеда), и для того, чтобы поступить в университет, ему необходимо было досдать весь курс древнегреческого и латыни в Министерстве народного просвещения в Петербурге. Экзаменовал великий античник и лютый антисемит Фаддей Францевич Зелинский. Он решил погонять молодого «жиденка» по непристойностям у Аристофана. И попал, что называется, впросак. Пораженный познаниями иноверца, Зелинский поставил Соломону Яковлевичу высший бал и встретился с ним уже как со студентом на историко-филологическом факультете Петербургского университета.
Дед рассказывал мне множество интересных историй, в основном про политическую историю. Поэтому я сызмальства знал, кто такие Милюков, Пуришкевич, Ленин, Керенский. Причем совсем не то, что о них рассказывали в школе. Помню рассказ деда об Октябрьском перевороте. 25 октября 1917 года Соломон Яковлевич ехал на трамвае мимо Зимнего дворца в университет. По одну, внешнюю, сторону знаменитой мельцеровской решетки дворцового садика стояли большевистские матросы, по другую, внутреннюю, - девушки из «Батальона смерти». Матросы заигрывали с женщинами-воинами. 26 октября дед ехал по тому же маршруту. Теперь флирт продолжался уже по одну сторону решетки – в самом садике.
